Драма в двух сериях. 3683 м.

Т-во «И. Ермольев».

Выпуск 17.Х и 2 1.Х. 1917.

Сцен. Ольга Блажевич,

реж. Яков Протазанов,

опер. Федор Бургасов [Николай Топорков?].

Актеры: Иван Мозжухин (пастор Тальнокс и его сын Сандро ван Гоген), Наталья Лисенко (Эсфирь, мать Сандро), Поликарп Павлов (ее муж, живописец), Александр Чабров (Сатана), Вера Орлова (Инга), Некрасов (Михаэлис, ее отец, банкир).

Фильм сохранился не полностью; без надписей.

Суровый аскет, неустанно проповедующий отречение от всех благ земных, пастор Тальнокс пользовался большим уважением и влиянием среди прихожан своего села. Но только двум из них было вполне доступно и понятно аскетически-строгое нравственное учение Тальнокса: сестре его рано умершей жены — Эсфири и ее мужу — живописцу Павлу. Этот последний, робкий, природой обиженный, горбатый человек в молитве и искусстве черпал силы для борьбы с жизнью, а Эсфирь, молодая прекрасная женщина, прятала в экстазе вдохновенной любви к Богу пламенные порывы своей страстной натуры. Но вот пришел час, и видимое спокойствие этих сильных духом людей было нарушено. В одну бурную темную ночь в дом пастора пришел неведомый Странник — Некто — мистическое существо, олицетворяющее собой греховное сатанинское начало. Страстные слова незнакомца о могущественной власти Жизни и Тела, его влекущая музыка, в которой слышались и хохот демонов, и стоны бешеной страсти, и гимны любви, — все это влило яд греховного соблазна в душу мирных обитателей дома пастора Тальнокса. Их потянуло в шумный город, и там в лавке антиквара Иверсена они нашли случайно глубоко поразившую их воображение картину — «Сатана Ликующий». У пастора не было денег для покупки этой дорогостоящей картины, но желание иметь ее взяло верх над доводами рассудка и нравственности; ранним утром он выкрал картину из лавки антиквара. «Сатана Ликующий» создал таинственную мистическую связь между пастором и Эсфирью; молитвенное созерцание картины завершилось пламенным любовным порывом, бросившим их в объятия друг друга. Связь пастора и Эсфири продолжалась: они забыли о своем долгом целомудрии и аскетических обетах, они отбросили далеко от себя сознание долга и обязанностей и предавались своей любви с экстазом и упоением, созерцая картину «Сатаны». Но скоро их постигла кара Божия. Муж Эсфири, Павел, реставрируя церковную живопись, упал с огромной высоты и разбился насмерть… При падении был убит и пастор. Долго рыдала Эсфирь над трупом погибшего возлюбленного, потом, чувствуя в себе присутствие новой жизни, зачатой в порыве греха и безумия, навсегда покинула родное село.

КГ. 1918. № 11.4

Автору — г-же Блажевич — присуще <…> своеобразное мастерство, связанное, по-видимому, очень тесно с пониманием природы «искусства кинематографа» <…> Экзотичность я считаю неотъемлемым свойством теперешнего, театрализованного кинематографа, рассчитанного на массового зрителя. <…> У г-жи Блажевич в этом смысле экзотика оправдана блестяще. Хороша сама мысль показать конфликт в обстановке внешнего, так сказать, ибсенизма. Это помогло отточить характеры, сделать их отчетливее, схематичнее, обострить, наконец, саму коллизию. Много, затем, и технического мастерства в смысле плавного, но неутомительного развертывания действия, умения выбрать нужный эпизод. Один только крохотный недостаток сценария: искусственность обнаружения антикварием покражи картины. Не надо ни улицы, ни толпы перед лавкой. Следовало, большей естественности ради, показать это обнаружение случайным, внутри магазина. <…> Режиссура сумела обострить каждый эпизод, дать лишь существенное, избегая длиннот и разжевывания. В деталях исполнения есть несущественные промахи (курение трубки в доме аскетического пастора, прозаизм закрывания двери при входе героев в церковь в финале), но и они быстро изглаживаются динамикой действия. Не совсем удачен портрет Сатаны, играющий большую роль в пьесе. Следовало не повторять мефистофелевскую позу пролога, а дать только лицо, крупное и с подчеркнутой экспрессией какого-нибудь одного чувства. В эффекте с заменой лица мадонны лицами героини и сатаны следовало дать именно лицо последнего, а не портрет. Пастора играет г. Мозжухин. Мне в первый раз доводится видеть эту кино-знаменитость в характерной роли, и впечатление таково, что в этой области артист не только выше своего обычного амплуа любовника, но и, безотносительно, должен быть признан едва ли не самым интересным артистом экрана в московской плеяде. Для роли молодого аскетического пастора «под Ибсена» он нашел нервные, суковатые линии движений, придал облику героя нужную повелительность и самоуверенность убежденного, сильного человека, и нигде на всем протяжении картины исполнение роли не выходит из рамок хорошего вкуса. Выразительно переходит эта сухая графика движения в более мягкую, «обмягшую» (пластику) влюбленного человека, не стирая, однако, основных черт характера — силы воли и крутой, умеренной убежденности. Образ получается цельный, определенный и законченный, привлекательный сам по себе мастерством актерских средств, безотносительно к фабуле.

В ибсеновских чертах сделан и художник г. Павлова — покорный горбун, играющий роль рока. Надо признать, что здесь дана не меньшая, чем у г. Мозжухина, глубина проникновения в роль и та же тщательная выработка внешних деталей исполнения. На этом же уровне героиня — г-жа Лисенко. Как-то — думаю, что совершенно случайно, — произошло так, что волею объектива ее лицо в первых эпизодах драмы недостаточно вырисовано, оттенено, и оно не привлекает особого внимания. Когда дальше начинается любовная коллизия — на помощь выразительности лица приходит объектив. Обратите внимание на эпизод, когда Сатана играет свою любовную песнь: у приближающейся к гармониуму героини буквально, как говорилось в свое время в дешевых романах, «просветляется лицо и чрез него сквозит новое, доселе невиданное чувство». С этого момента лицо артистки завладевает вниманием зрителя еще и силой своей мимической игры. <…> Слабее г. Чабров (Сатана), — то есть не то что слабее, а просто артист вне общ его стиля пьесы. Его поза, его рисунок роли, его пластика — земная, патологическая — пластика человека, чувствующего себя дьяволом, но не надземная, не демоническая. Конечно, к ибсеничности остальных ролей не подошла бы обычная шаблонная «инферналыюсть», а у Ибсена нет никаких данных для конструкции такого рода ролей [как Сатана]. Но г. Чабров как-то измельчил все элементы предполагаемого сатанинского облика, недоделал их. Роль оказалась составленной из всего понемногу — и из лукавства, и из презрения, и из хитрости, и из внешнего позирования, но каждый из этих элементов растворен в массе других, от него остались, как говорят в химии, только «следы». Даже не всегда чувствуется, что он «deus ex machina» всего происшествия. <…> Вредит образу Сатаны дешевая предварительная демонстрация артиста в духе «Мефистофеля» Антокольского, но с лицом невыспавшегося парня с Сенной площади. Слабо мимически и графически заключительное появление Сатаны — неудачное, кстати сказать, и режиссерски из-за появления фантастического образа среди мирного и людного пейзажа.

ТГ. 1917. N° 43. 16

Поставлена картина, за исключением немногих ненужных мест, когда фигурирует Сатана «самолично» — с молниями, кривляниями, — в хороших, выдержанных «под заграницу» тонах. Очень хороши световые эффекты, особенно в первой части, когда Сатана во время грозы стучится к пастору. Продуманы декорации и тщательно выбраны.

Пп. С. [И. Сургучев]. — ЛиЗ. 1917. N° 3. 53